Сюда, на городское кладбище, я забрёл со своей камерой в поисках экзотики – понаслышан был о строгости и величественной сдержанности их, европейских памятников. Снимал и боялся лишь одного, что закончится плёнка. Рядом было другое кладбище. «Kriegsgräberstätte» – место захоронения воинов, так перевёл я надпись на указателях, что вели меня сюда с самого центра города. Это оказалось высоко, на самой вершине горы. Отсюда было видно небо, его край. Бескрайняя панорама дорог, деревенек и лесистых гор. Дух захватывает, за горизонт заглянуть хочется. Это если стоять спиной к мемориалу. А если повернуться… Сердце сжимается от тоски и боли, от безысходности и беспомощности что – либо изменить и поправить.
Примирённые смертью
Серый, вровень с макушками старых сосен и елей монумент. Мать скорбно обнимает припавшего перед ней на колени сына. Его безвольно опущенные руки, с вывернутыми назад ладонями, её искажённое душевноё мукой лицо, поднятое к небу, к Господу, молящее о прощении…Покаяние, мировая скорбь, ужас содеянного.…Как заворожённый, смотрю на оживший передо мной камень.
Перед монументом десятка три белых каменных кельтских крестов, низко вкопанных в землю. А кругом, веером, по всему холму, таблички, чугунные, в траве и опавшей хвое. Склоняюсь над ними, разгребая иглы, и уже не в силах оторваться ни от одной из 50, уложенных здесь. Солдаты и офицеры, артиллеристы и матросы, ополченцы и санитары… Курт, Альфред, Франц, Вальтер, Пауль… Дата рождения – дата смерти, точная дата, точный день! 41 – 29 – 20 лет – высчитываю я тут же их возраст.
И вдруг камера чуть не выпадает у меня из рук – Никифор Ширнов, солдат, русский. Иван Сидоров, Григорий Карташов, Василий Макаров, Николай Корчагин, Михаил Карпов.… А вот и земляки, украинцы – Сергей Мозговой, Павел Катьяров. А вот совсем девчонка – Александра Зиновьева, 18 лет!!! Судорожно достаю блокнот и начинаю записывать всех «наших», хочется почему – то записать всех, всех, всех, запомнить и записать, будто моя память спасёт их, будто чем поможет. И тут же, рядом, что называется, плечом к плечу, воины – венгры, поляки, греки, турки, индусы, хорваты, литовцы, голландцы.… На чьей стороне? За кого воевали? И вот исход – одна земля, одна могила, один Господь. Примирённые смертью.
А это сюрприз – «Адольф Загорский, 1921 – 1945, немецкий солдат, русский»! Его табличка между «Неизвестным солдатом» и прахом медсестры Марии Колякиной. Сколько трагизма, нелепости и необратимости Финала! Они убивали друг друга! Убивали, веря каждый в свою Правду, Победу, в свою Идею, в свою Мессию. Жертвуя жизнью, шли на Подвиг, Смертью Смерть поправ.…И вот – братская могила…
Здесь, в самом центре Германии, далеко, далеко от Родины, наши Павлы и Ольги, Сергеи и Михаилы не забытые в чужой земле лежат.… «И помнит мир спасённый, мир вечный и живой, Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Маховой…» Как, впрочем, и … «Далеко, на Востоке покоятся наши павшие воины, и Бог никого из них не забыл, каждого призвал к себе» – гласит надпись на немецком языке на стене маленькой часовенке – беседке тут же.
В совершенном смятении чувств разглядываю венки у монумента – «От Магистрата. От Союза ветеранов». Кое – где у табличек на земле букетики. Это трогает, «греет». Жива, значит, Память, значит ничто не напрасно…
Случайная встреча
И вдруг – громкий хохот с лавочки, из-за кустов! Вскидываю камеру на руку и демонстративно навожу объектив на кусты, думая, хоть этим вспугнуть наглецов.
-Scheiße, – раздаётся неожиданно у меня за спиной негромкий, спокойный голос. Оборачиваюсь – на скамейке неподалёку сидит грузный пожилой мужчина в серой ветровке, одетой прямо на майку, в помятых бежевых брюках и сандалиях на босу ногу. Когда я входил на кладбище, его не было, это точно. Значит, он всё это время наблюдал за мной.
-Scheiße, – повторяет он, показывая взглядом на кусты, и, испытывающе ждёт от меня ответа. Дипломатично киваю –«Ja-ja». В ответ слышу длинную немецкую фразу, из которой понимаю только первые два слова – «Ничего не поделаешь…» Я опять киваю, но не сдерживаюсь и рискую всё же «блеснуть» своими 3-х месячными украинскими курсами: «Das ist doch zu arg!» – Это уже слишком!
-Русский? – тут же «раскусил» он меня на чисто русском.
-Да, – оторопел я. – А Вы?
-Немец, – с гордостью ответил дедуля и приосанился. – Откуда?
-Из Днепропетровска, с Украины. Знаете где это?
Он подскочил с лавки, как ужаленный. Кинулся трясти мою руку, на глаза его навернулись слёзы.
-Я ведь из Херсона, нет, из Никополя, но жил и в Павлограде, и у вас, в Днепропетровске бывал…. Боже мой! Какая круглая Земля! Какая встреча! – бормотал он, не отпуская меня.
-Вы же немец…
-Ну, так что? Родился на Одере, во Франкфурте, а прожил жизнь на Украине.
…Их было десять с «фаустпатронами». Он был главный, старший, ему уже 15. Форма «гитлерюгенда» Хорсту к лицу. Вылитый ариец – блондин с длинной чёлкой на левый глаз, как у Фюрера. Когда он мальчишкой вступил в «югенд», родители гордились им. Тогда, в 41-ом в Германии, это было так же «морально зрело» и почётно, как у нас в Союзе – в пионеры. Маршировать, орать песни и стрелять Хорст научился уже через год. А ещё через два его назначили командиром отряда. Их задача – выслеживать диверсантов, помогать спасательным командам при эвакуации и расчистки завалов. И вот теперь, наконец, и долгожданное боевое крещение. Жаль поздно, весна 45-го уже…
Засада, выстрел, смена позиции… Они – «фаустники», гроза танков! Русские несут потери, но продолжают наступать. Уже и боезапас на исходе, и танки их горят и на окраине, и в центре, а они всё прут, и прут.…По рации передали команду «Отступить! Занять оборону вокруг химзавода».
Их десять, хотя ещё вчера было 20. Но оставшиеся десять – все герои, у всех на мундирах награды, у двоих даже кресты. Нет, не у Хорста, он свой ещё заслужит! В пыльном бурьяне у обочины уложил он своих маленьких солдат с гранатомётами, а сам перебежками поспешил доложить «оберу» о прибытии. Тот сам вдруг вышел к нему из своего кабинета навстречу, и Хорст вздрогнул от неожиданности. Вместо парадной униформы, в которую в последнее время всё чаще облачались особо преданные Рейху офицеры, «обер» был в …штатском?! Хорст ни о чём не спросил, но удивление ему было не скрыть.
-Передай своим, чтобы сделали то же самое, – вместо объяснения сказал высокий чин, сочувственно глядя в детское лицо.
Хорст всё понял – «Капут! Капитуляция!» Оружие они побросали в канаву, форму сняли с себя в ближайшем подвале. Так и разбежались «герои» по домам чуть ли ни в одних трусах. Правда, у каждого на чердаке был припрятан пистолет, на всякий случай…
-Вот и вся моя война, – усмехнулся дедуля и сложил руки на коленях.
-А как же Херсон? Украина?
-Это уже другое.…Это уже в «награду»…за «подвиги».
Их «взяли» с «помпой» через год. И отца, и старшего брата, и его, 16-летнего Хорста Виннера. Рано, рано утром солдаты с автоматами ППШ и собаками, штатские в кожаных плащах нагрянули к ним в дом и погрузили всех мужчин в «Студебеккер».
«За службу, за активное сотрудничество с нацистским режимом…». Отец был офицером, переводчиком при штабе Паулюса. Ранение, госпиталь, тыл, отпуск домой.…Почему переводчик? История длинная.
Дед водил корабли из Марселя в Одессу и Херсон. Ещё до революции. Там на Украине и влюбился в дочь владельца верфей. Она уезжать в Германию не захотела, вот и пустил род Виннеров корни в Херсоне. Отец там родился. Потому и русский для него родной. Брат Эрвин с детства самолётами бредил. Лётчиком, правда, не стал, по здоровью не прошёл, но авиамехаником в Люфтваффе всё- таки служил. Офицером. Ни форму, ни награды далеко не спрятал…
Так и покатили, застучали, загремели они колёсами вагонными, эшелонами да пешими этапами всей семьёй через всю Россию, на северный её краешек, в Сибирь. Воркута, Печора, Ухта – там «пропасть» его жизни, «чёрная дыра», в тех краях схоронил он свою молодость, здоровье, там началась его «взрослая» биография…
– Весна, – задумчиво протянул он. – Весной нас тогда с отцом вместе выпустили. В Херсоне его могила. А я так всю жизнь с отметкой в паспорте.…И не знал ведь, что в моём паспорте значат те три «циферки»… А во всех отделах кадров меня, значит, видели «насквозь» – «фашист». Помытарили вдосталь…
– Вы коммунист?! – повернулся он вдруг резко ко мне всем телом и по петушиному выпятил грудь.
Я отрицательно мотнул головой.
– Значит, «холокост», еврей, – неожиданно заключил он.
… Было поздно уже. Солнце садилось за горизонт. Он докуривал вторую сигарету. Мы сидели на лавочке и молча смотрели с высоты могильного Кургана, с Высоты этого Вечного Покоя вниз, в долину, на дамочек, выгуливающих собак, на снующие вдали по автобану машины.… И подумалось, что Выше этого Кургана, где перемешан прах победителей и побеждённых, Выше этой Ступеньки уже нет и ничего быть не может. Ну, может только Жизнь, будущая Жизнь.
И так остро вдруг ощутил я свою жизнь, и так захотелось, чтобы не было больше войн, чтобы не рвалось сердце от боли и тревоги за сыновей и дочерей моих, наших, чтобы зажили люди мирно и дружно в одном большом и таком всё-таки тесном доме по имени Земля…
Расставаясь, перекрестились и пожали друг другу руки.
Werbung
