Знаете, есть на свете книги, являющиеся, если так можно выразиться, определяющими для неких важных сторон жизни. Скажем, классики XIX-XX века, которые все как один «вышли из гоголевской «Шинели». Или, например, «Энеида» Ивана Котляревского, давшая начало современному украинскому языку, при этом изданная за год до рождения Александра Сергеевича Пушкина, который, в свою очередь, считается родоначальником современного русского.
Такими произведениями, несомненно, являются «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» Ильи Ильфа и Евгения Петрова: они определили наличие чувства юмора у многих поколений тех, кого было принято называть «советской интеллигенцией». Собственно, именно с этих двух книг непременно начинался «краткий список литературы для интеллигента»: в нём обязательно присутствовали Булгаков и Стругацкие, Хемингуэй и Ярослав Гашек, но на первом месте всегда стояли Ильф и Петров.
Иногда даже доходило до странностей: моя одноклассница, весьма образованная и начитанная девушка, сыпавшая цитатами из этих книг, тем не менее считала, что «Ильф-и-Петров» — это один человек. В любом случае, эти книги в самом деле растащили на вполне узнаваемые цитаты, а их персонажи стали просто именами нарицательными. Конечно, те же «Двенадцать стульев», к примеру, всегда выходили в свет в несколько неполном варианте. Мало кто имел возможность познакомиться с не присутствующей в официальных изданиях главой о детских годах Кисы Воробьянинова и с его замечательным одноклассником по фамилии Пыхтеев-Какуев, но самого факта это не меняло: два развесёлых одессита создали две развесёлые книги, после которых, вообще-то, могли уже попросту больше ничего не писать, почётное место в истории литературы им было обеспечено раз и навсегда.
Многие критики, рецензируя эти шедевры, обращали и обращают внимание на то, что Ильф и Петров к любым своим персонажам всегда относились с определённой — большей или меньшей, но всегда присутствующей — долей симпатии. Даже «голубой воришка» Альхен, даже непробиваемый ленивец и нахлебник Васисуалий Лоханкин обладали в глазах авторов не только отрицательными, но и некоторыми положительными качествами: и это неудивительно, ведь у каждого их персонажа имелся как минимум один живой и реальный прототип. Писатели знали своих героев в лицо, жили среди них и симпатизировали им.
Дочь лейтенанта Шмидта
За одним лишь исключением. Одним из ключевых, неотъемлемых персонажей «Золотого телёнка» является, без сомнения, Михаил Самуэлевич Паниковский — мелкий аферист, бывший слепой, жалкая и ничтожная личность. И вот к нему-то авторы не проявляют ни капли не то что привязанности, а даже простого человеческого сочувствия. Вздорный, склочный, мелкий трус, гусиный вор, не гнушающийся украсть что-нибудь у собственных товарищей, не интересующийся никем и ничем, кроме самого себя, и вечно ноющий по поводу и без повода. Конечно, в знаменитом фильме Зиновий Гердт сыграл его, как говорят в Одессе, «гораздо по-другому». Там у Паниковского есть определённый положительный имидж, по крайней мере, его становится жаль. Но это творчество самого Гердта, который просто не умел не быть обаятельным. А вот в книге даже смерть Паниковского описана без малейшего сочувствия. Смешно, но не более того.
За что же, спрашивается, авторы так невзлюбили именно этого своего героя? Можно ведь предположить, что раз у всех остальных персонажей имелись прототипы, то и этот имеет «за спиной» кого-то реального. Кто же мог вызвать у Ильи Ильфа и Евгения Петрова такое стойкое отвращение?
В самом деле, у Паниковского был прототип. Оба писателя знали этого человека и оба его ненавидели, правда, по разным причинам. Суть в том, что прототип Михаила Самуэлевича — вовсе не старый, одинокий еврейский дедушка. Это — женщина.
Как известно, писатели родились и выросли в Одессе, а точнее, в Одессе-маме, некоронованной криминальной столице Российской империи (её имидж долго оспаривал Ростов-папаша, но в те времена так и не завоевал сей малопочётный титул). И задолго до описанных Исааком Бабелем дней Бени Крика (или Мишки Япончика) и Фроима Грача с их разветвлённой еврейской мафией, тон в криминальном мире города у моря задавали поляки, целый ряд польских банд, буквально терроризировавших Одессу в начале XX века. Самой же крупной, удачливой и отчаянной из них считалась банда, называвшая себя «Корсарами» (точнее, «корсажами», так как выговаривалось это слово по-польски, korsarze, это давало, естественно, повод подшутить над названием, однако почему-то вслух шутить на эту тему никто не решался), чьим главарём была некая пани Микалина Ковская. Да-да, именно так — пани Ковская.
Её бандиты считались в криминальном мире теми, кого сейчас называют «беспредельщиками»: для них не существовало не только никаких официальных законов, но и никаких воровских понятий: хотели убивать — убивали, хотели отнять последнее у вдов и сирот — отнимали. Банда просуществовала без малого двадцать лет и за это время совершила более трёх сотен только крупных налётов и ограблений: громили почтовые поезда, обчищали страховые общества, грабили банки, свободно расправлялись с инкассаторами, а однажды даже ухитрились захватить часть казны Черноморского флота, устроив самый настоящий абордаж эсминца «Честный» (к слову, отец пани Микалины, Войцех Ковский, который умер, когда его дочурке ещё и двенадцатый годик не миновал, был как раз морским офицером — лейтенантом Черноморского флота. Так Михаил Самуэлевич превратился в «сына лейтенанта Шмидта»).
Гусь в галстуке
Понятно, что у этих налётчиков имелся свой сленг, тайный язык, и в отличие от «наследников», сколотивших в Одессе еврейские банды и общавшихся соответственно на идиш (именно поэтому современная воровская «феня» переполнена такими еврейскими словечками, как «хавира» — иврито-идишская «хевра» или, скажем, «ботать» — от еврейского «боте»: выражаться, разговаривать), это был польский язык. Например, будущую свою жертву они называли «gęś» — то есть «гусь», а само ограбление — «oskubane gęsi», «ощипать гуся». Вот почему литературный персонаж Паниковский так пылко описывал свои охоты на гусей! После успешного ограбления банда «корсажей», как правило, оставляла на месте преступления «визитную карточку» — живого гуся с галстуком на шее. Причём гусей этих самолично разводила пани Ковская, было у неё такое хобби.
Впрочем, естественно, «пруха», продолжавшаяся два десятилетия, в какой-то момент подошла к концу, причём самым трагическим образом и абсолютно без какого-либо участия органов правопорядка либо конкурирующих банд. Весной 1916 года «корсажи» нацелились ограбить товарный состав, причём налёт был совершён в их стиле, без малейшего почтения к человеческой жизни, каковым отличался, как известно, тот же Мишка Япончик (помните, как у Бабеля его литературный двойник Беня Король объяснял, что «если стрелять в воздух, то можно ненароком попасть в человека, а кому это надо?»). При нападении в перестрелке были убиты оба машиниста товарняка, и потерявший управление тяжело груженый состав врезался в цистерны с хлором.
Большая часть налётчиков скончалась от острого отравления, либо прямо на месте, либо чуть позже. Пани Ковская выжила, но удостоилась судьбы, пожалуй, ещё худшей: ей выжгло глаза, и она осталась слепой (вот вам опять, почему литературный Михаил Самуэлевич играл слепца!). Естественно, стоило ей потерять силу и власть, как место её поредевшей и ослабевшей банды заняли другие организованные преступные группировки. Опять же, Микалина Ковская оказалась единственной из главарей одесских банд, не подписавшей в 1911 году конвенцию о разделе Одессы на зоны «промысла» (и вновь — прямая параллель с Паниковским, не подписавшим конвенцию «детей лейтенанта Шмидта») и постоянно «охотившаяся» на чужой территории. Пока её банда была сильна, ей это сходило с рук, но теперь… В общем, её оставшихся в живых «корсажей» попросту перебили, почти всех. Кто остался в живых, либо бежали, либо залегли глубоко на дно, пережидая лихие времена, так как в окрестные банды их не принимали, памятуя нанесённые ими обиды. Сама же пани Ковская, потеряв всё, ухитрилась каким-то чудом оформить себе фальшивый паспорт, переехала под Киев и, словно император Диоклетиан в почётной отставке, поселилась на сельском хуторе и предалась разведению гусей.
Месть писателей
Впрочем, и тут ей не повезло: грянула Октябрьская революция и лихую налётчицу… раскулачили, отняв у неё последний, теперь уже вполне честный, бизнес. Она чудом пережила гражданскую войну и умерла в 1924 году в затрапезной гостинице маленького городишки Ямполя. И даже её грустная и недостойная кончина послужила для Ильфа и Петрова литературным материалом: её чуть ли не во всех подробностях описал Паниковскому Остап Бендер. «Однажды, когда вы вернётесь в пустой, холодный номер гостиницы «Марсель» (это будет где-нибудь в уездном городе, куда занесёт вас профессия), вы почувствуете себя плохо. У вас отнимется нога. Голодный и небритый, вы будете лежать на деревянном топчане, и никто к вам не придёт. Паниковский, никто вас не пожалеет. Детей вы не родили из экономии, а жён бросали. Вы будете мучиться целую неделю. Агония ваша будет ужасна. Вы будете умирать долго, и это всем надоест. Вы ещё не совсем умрёте, а бюрократ, заведующий гостиницей, уже напишет отношение в отдел коммунального хозяйства о выдаче бесплатного гроба…».
Согласитесь, эти строки, предсказывающие мучительную кончину Михаила Самуэлевича (а точнее, живописующие реальное долгое умирание Микалины Ковской), как-то не воспринимаются ни в качестве юмора, ни в качестве сатиры. Уж скорее, это жуткое, глумливое злорадство, своеобразное отмщение, доступное, пожалуй, лишь писателям. Так за что же Илья Ильф и Евгений Петров так ненавидели бандитскую мамашу пани Ковскую, откуда они вообще её знали так хорошо, чтобы так сильно ненавидеть?
Что касается Евгения Петрова (в те времена ещё Катаева), то он никогда и ни за что не мог простить пани Микалине смерти своей родной сестры. Она погибла, застреленная «отморозками» Ковской во время нападения на банк купца первой гильдии Ерохова — случайная жертва, которой вполне можно было бы избежать, придерживайся «корсажи» хотя бы пресловутых воровских «понятий», приверженностью к которым отличались другие бандиты.
А вот у Ильи Ильфа причина для ненависти была совершенно иная. В 1913 году, шестнадцатилетним мечтателем, он напропалую увлекался воровской романтикой, восхищался дерзкими и не боящимися ни Бога, ни чёрта налётчиками и даже, по слухам, влюбился в пани Микалину. И, соответственно, пришёл проситься к ней в банду. Правда, основным условием приёма туда было знание польского языка, да и вообще — не-поляков, а уж тем более — евреев, «корсажи» старались не принимать. Илья польского не знал, поляком не был, за что и получил от ворот поворот и увесистый подзатыльник лично от пани Ковской. И оскорбился на всю жизнь, пообещав ей: «Вы меня не знаете. Я вас всех ещё продам и куплю». Михаил Самуэлевич, как известно, это своё обещание не выполнил, а вот Илья Арнольдович, как видим, — смог. Правда, по-своему, по-писательски, в 1931 году, когда впервые увидел свет «Золотой телёнок».
Борис Немировский, журнал „Neue Zeiten“ 11 (245) 2021
